В этой статье я попытался изложить свои мысли о связи языка и мышления, а также о механизме восприятия абстрактных понятий и текстов, оперирующих абстрактными понятиями. Мои представления об этих вопросах основаны преимущественно на самонаблюдении в течении довольно значительного периода (примерно пятнадцати лет). Схожие идеи встречались мне у многих авторов, из которых в первую очередь хотелось бы упомянуть Дж. Оруэлла и Ю. М. Лотмана.
Данная работа не претендует на новое слово в науке. Более того, предложенная модель является заведомо упрощенной и имеет ограниченную область применения. Как мне представляется, в наибольшей степени она применима к общественно-политической проблематике в целом и к идеологическому восприятию в частности.
Для понимания данной работы желательно некоторое знакомство с геометрией (а
лучше с линейной алгеброй, хотя бы в объеме курса технического ВУЗа). Тем не
менее, отсутствие такого знакомства не является причиной прекращения чтения
прямо на этом месте. Рекомендуется прочесть хотя бы тезисы.
Большинство объектов, представленных в нашем мышлении, можно условно разделить на два типа: конкретные и абстрактные. О конкретных объектах мы узнаем в основном благодаря чувственному восприятию. Упрощенно говоря, конкретные объекты предстают перед нами как совокупность внешних признаков, доставляемых посредством ощущений. На самом деле выделение любого объекта из потока ощущений требует активной работы мозга, а не только органов чувств и нервной системы (подробно об этом можно прочитать в блестящей книге Конрада Лоренца «Обратная сторона зеркала»), но этот вопрос сейчас не будет обсуждаться.
Абстрактными объектами являются классы конкретных объектов («инструменты», «фрукты», «птицы»), явления («гроза», «электричество»), свойства («теплота», «любознательность», «гостеприимство»). Абстракции более высокого уровня («явления природы», «законы физики», «деньги», «религия», «права человека», «культурные ценности») представляют собой классы, явления, свойства абстрактных объектов более низкого уровня.
Абстрактные объекты не познаются чувственно. В мышлении абстрактные объекты представлены в символической форме – в виде знаков. Чаще всего в качестве знаков выступают слова, хотя бывают и «визуальные» знаки (например, диаграммы), символы формальных языков и т.п. Наиболее абстрактные объекты не имеют никакой «чувственной компоненты», о них невозможно помыслить иначе, как используя символы.
Мы не будем обсуждать здесь проблему происхождения символов и способов построения наименований. Не будем также углубляться в проблему существования абстрактных объектов (знаменитый средневековый спор между «реалистами» и «номиналистами»). Поэтому на вопрос, существуют ли абстрактные объекты сами по себе – или лишь в нашем мышлении, дадим такой ответ: в данном рассмотрении для нас существенно, что они существуют в нашем языке.
Отметим, что в большинстве своем абстрактные символы связываются в мышлении с функциональностью, т.е. со способом использования означаемого символом объекта (например, понятия «нож», «инструменты», «краска», «лекарства», «одежда», «телефон», «автомобиль», «бытовая техника» и т.п.) В этом случае можно говорить о «реальной функциональности». Для более абстрактных объектов значение символа связано со способами использования самого символа - то есть со способами оперирования им в языке, с множеством контекстов, в котором слово может употребляться. В этом случае логично говорить о «семантической» (и даже о «синтаксической») функциональности. Особенно выразительны примеры такого рода в математике. Например, в алгебраических преобразованиях обычно не вспоминают определения числа, а просто «знают», что с числом (а точнее, с символом числа) «можно делать».
Мы часто не можем дать «определение» абстрактного понятия, но успешно используем соответствующий термин (символ, знак) благодаря тому, что содержание понятия для нас фактически эквивалентно его функциональности (например, термины «деньги», «собственность», «интересы», «права», «государство», «свобода»).
Объекты, предстающие нашему восприятию, потенциально бесконечномерны. Это значит, что количество свойств объектов, отношений и связей между ними намного превосходит возможности нашего восприятия и мышления. Для того, чтобы воспринять объект, помыслить о нем, приходится выделять наиболее существенные его свойства, а также отношения и связи его с другими объектами. Можно сказать, что образы объектов в нашем мышлении конечномерны.
Образы конкретных объектов включают в себя наиболее важные для нас свойства и связи, причем для разных классов объектов существенными являются разные наборы свойств и связей: размер, форма, цвет, параметры движения, материал, температура, степень опасности, степень съедобности, функциональность (что с этим можно сделать), принадлежность (чье это?), цена, полезность и т.п. Заметим, что набор этих свойств может меняться с течением времени. Например, после Чернобыльской катастрофы важным свойством продуктов, отражаемым в сознании, стала радиационная безопасность, о которой мало кто думал раньше.
Поскольку абстрактные объекты могут быть восприняты и помыслены только символически, процесс восприятия абстрактного объекта заключается в описании его на нашем «внутреннем рабочем языке». Для каждой предметной области, с которой приходится иметь дело, у нас существует свой набор базовых понятий (активный словарь) - для компьютеров, для бизнеса, для политики, для искусства, для спорта и т.п. Можно сказать, что объект (из предметной области) при его восприятии как бы проецируется на «подпространство базовых понятий», при этом происходит «высечение» существенных измерений этого объекта. Процесс такого перевода абстрактного объекта на внутренний язык будем называть субъективной проекцией.
Проекция неизбежно приводит к потере информации об объекте. Те измерения (свойства, связи) объекта, которые отсутствуют в нашем внутреннем языке, для нас как бы вовсе не существуют. Точнее сказать, они не воспринимаются при переводе (в терминах проекции - проецируются в ноль). Мы не можем о них помыслить.
При восприятии ценностно значимых объектов проекция определяет также способ оценки объекта. Многие базовые термины внутреннего языка обычно оценочно окрашены: «свобода», «справедливость», «безопасность», «любовь», «ненависть», «страх», «добро», «зло», «права человека», «эффективность», «выгода» и т.п. Эти ценности имеют различный «вес» – для одного свобода выше справедливости, для другого - наоборот, для третьего любовь выше всего на свете.
В зависимости от того, как проецируется объект на эти базовые понятия, формируется и оценка самого объекта. Происходит как бы суммирование оценки по всем измерениям: две десятых справедливости плюс одна треть выгоды, минус одна десятая безопасности, взятой с коэффициентом семь ...
(В терминах линейной алгебры можно сказать, что на подпространстве внутреннего языка с помощью весов задан линейный функционал оценки).
Сформулируем еще раз:
В романе Оруэлла «1984» описывается «новояз» - специальный язык, культивируемый для установления тоталитарного контроля. Этот язык задуман так, чтобы на нем в принципе невозможно было помыслить что-либо нелояльное официальному учению - «ангсоцу». Вот чрезвычайно выразительный фрагмент из этого романа.
Словарь С был вспомогательным и состоял исключительно из научных и технических терминов. Они напоминали сегодняшние термины, строились на тех же корнях, но, как и в остальных случаях, были определены строже и очищены от нежелательных значений. Они подчинялись тем же грамматическим правилам, что и остальные слова. Лишь немногие из них имели хождение в бытовой и в политической речи. Любое нужное слово научный или инженерный работник мог найти в особом списке, куда были включены слова, встречающиеся в других списках. Слов, общих для всех списков, было очень мало, а таких, которые обозначали бы науку как область сознания и метод мышления независимо от конкретного ее раздела, не существовало вовсе. Не было и самого слова «наука»; все допустимые его значения вполне покрывало слово «ангсоц».
Из вышесказанного явствует, что выразить неортодоксальное мнение сколько нибудь общего порядка новояз практически не позволял. Еретическое высказывание, разумеется, было возможно - но лишь самое примитивное, в таком примерно роде, как богохульство. Можно было, например, сказать: «Старший Брат плохой». Но это высказывание, очевидно нелепое для ортодокса, нельзя было подтвердить никакими доводами, ибо отсутствовали нужные слова. Идеи, враждебные ангсоцу, могли посетить сознание лишь в смутном, бессловесном виде, и обозначить их можно было не по отдельности, а только общим термином, разные ереси свалив в одну кучу и заклеймив совокупно. В сущности, использовать новояз для неортодоксальных целей можно было не иначе как с помощью преступного перевода некоторых слов обратно на старояз. Например, новояз позволял сказать: «Все люди равны», - но лишь в том смысле, в каком старояз позволял сказать: «Все люди рыжие». Фраза не содержала грамматических ошибок, но утверждала явную неправду, а именно: что все люди равны по росту, весу и силе. Понятие гражданского равенства больше не существовало, и это второе значение слова «равный», разумеется, отмерло. В 1984 году, когда старояз еще был обычным средством общения, теоретически существовала опасность того, что, употребляя новоязовские слова, человек может вспомнить их первоначальные значения. На практике любому, воспитанному в двоемыслии, избежать этого было нетрудно, а через поколение-другое должна была исчезнуть даже возможность такой ошибки. Человеку, с рождения не знавшему другого языка, кроме новояза, в голову не могло прийти, - что «равенство» когда-то имело второй смысл - гражданское равенство, а «свобода» когда-то означала свободу мысли, точно так же как человек, в жизни своей не слыхавший о шахматах, не подозревал бы о другом значении слов «слон» и «конь». Он был бы не в силах совершить многие преступления и ошибки просто потому, что они безымянны, а следовательно, немыслимы. Ожидалось, что со временем отличительные особенности новояза будут проявляться все отчетливей и отчетливей - все меньше и меньше будет оставаться слов, все уже и уже становиться их значение, все меньше и меньше будет возможностей употребить их не должным образом.
Когда старояз окончательно отомрет, порвется последняя связь с прошлым.
Интересно, что в китайском языке нет иероглифов, позволяющих выразить понятие «права человека», но это не результат сознательной политики властей, а особенности национальной культуры и истории.
Рассмотрим подробнее процесс коммуникации (т.е. общения) между двумя людьми. Первый (назовем его автор), намеревается передать второму (слушателю или читателю) некоторое сообщение. Первоначально, пока сообщение находится «в голове» автора, оно сформулировано на его «внутреннем языке». Затем автор переводит его на язык общения - «внешний язык» (например, русский язык или специфический жаргон).
В результате перевода на внешний язык образуется текст сообщения (выраженный в устной или письменной форме). Этот текст уже доступен восприятию слушателя (читателя). Слушатель воспринимает текст как внешний объект и переводит его на свой внутренний язык с помощью механизма субъективной проекции.
В общем случае язык общения отличается от внутреннего языка автора – он более универсален и потому в нем присутствует гораздо большая неопределенность смысла. Каждое слово внешнего языка обладает более широким спектром значений, чем во внутреннем языке автора. В то же время специфические для автора связи между понятиями, оценочные коэффициенты и т.п. во внешнем языке отсутствуют или не фиксированы. Поэтому бывает так сложно адекватно сформулировать, казалось бы, четкую мысль. Автору приходится либо сопровождать каждую фразу большим количеством уточнений и разъяснений, либо смириться с утратой определенности и неизбежными искажениями. Не зря сказано «Мысль изреченная есть ложь».
Возьмем, к примеру, такой текст: «Запад виноват в провале реформ в России».
Слово «Запад» может быть интерпретировано как
Множественные интерпретации допускают также слова «виновен», «провал реформ», «Россия». Все высказывание в целом имеет спектр возможных значений – от «Западные враги сознательно загубили Россию» до «Руководители стран Запада упустили шанс ...» и т.п.
Таким образом, один и тот же текст, приписанный различным авторам, может быть понят совершенно различным образом.
Отметим, что слова приобретают смысл только в контексте предложения (высказывания). На самом деле не смысл предложения складывается из смысла слов, а наоборот - смысл предложения «отбрасывает отсвет» на смысловой спектр входящих в него слов. Как раз это было названо выше «семантической функциональностью».
Таким образом, процесс распознавания смысла высказывания происходит не от слов к высказыванию, а наоборот - от высказывания к словам. Определить, какой из возможных смыслов имеет слово «Запад» в тексте можно, лишь поняв смысл всего высказывания в целом. Конечно, уточнение смысла отдельных слов приводит затем и к уточнению смысла всего высказывания, так что процесс осмысления - двунаправленный и итерационный.
Перевод с внутреннего на внешний язык можно описать как отображение объекта из подпространства внутреннего языка в более широкое пространство внешнего языка («вкладывание», погружение).
Таким образом, на пути от автора к слушателю сообщение претерпевает два преобразования – отображение погружения внутреннего языка автора в пространство внешнего языка, а затем проекцию на внутренний язык слушателя.
Понятно, что при таком преобразовании смысл сообщения подвергается искажениям, и они тем серьезнее, чем больше различие между внутренними языками автора и слушателя и чем больше степень неопределенности текста на внешнем языке.
В случае близости внутренних языков автора и слушателя и хорошего знания слушателя о языке автора (что немаловажно) сообщение проходит почти без искажений (хотя почти неизбежна потеря нюансов). Если оба используют профессиональный формализованный язык, соответствующий предметной области (математический, технический, военный и т.п.) или говорят на специализированном жаргоне, то точность передачи смысла очень высока.
В случае очень большого несходства языков слушатель воспринимает сообщение как непонятное (бессмысленное), пустое или просто абсурдное.
Обычно слушатель пытается интерпретировать текст не просто как внешний объект, а как высказывание конкретного автора. При этом он старается «скомпенсировать» эффект искажения смысла при первом преобразовании, т.е. при «погружении» авторского сообщения во внешний язык. Достигается это при помощи уточнений смысла, выполняемых исходя из представлений слушателя об авторе, о его взглядах, о его системе ценностей, об особенностях его словоупотребления, о целях его сообщения и т.д. и т.п. Чем более точно известны эти обстоятельства, тем точнее можно реконструировать изначальный смысл сообщения. При недостатке такой информации она обычно домысливается исходя из имеющихся сведений и соображений - например, источник публикации и его репутация, сходство текста сообщения с другими ранее интерпретированными текстами, «кому это выгодно?», «а на что он намекает?», «чей это заказ?» и т.п.
Важно то, что ценностно значимые объекты (явления, события) не могут быть описаны на «нейтральном» языке. В естественном (т.е. внешнем) языке уже заложены определенные оценочные значения. Полярно окрашенные понятия: «свой» – «чужой», «агрессия» – «защита», «законный» – «незаконный», «справедливый» – «несправедливый». Синонимичные, но по-разному окрашенные понятия: «мужество» – «суровость» - «жесткость» - «жестокость», «спокойствие» - «холодность» - «нечуткость» - «равнодушие», «бережливость» - «расчетливость» – «скупость» - «жадность», «разведчик» – «агент» - «шпион», «предприниматель» – «бизнесмен» – «делец» – «спекулянт» – «барыга», «интерес» - «выгода» – «корысть». Эти ряды можно легко продолжить. Использование оценочно окрашенных слов в тексте сообщения придает оценку и описываемому в тексте объекту
Поэтому нужно критически относиться к заявлениям типа «мы лишь информируем, но не навязываем своих оценок», «мы даем новости, а не пропаганду» и т.п.. Сам по себе отбор фактов, выбор терминов для их описания, сужение бесконечномерного пространства фактов на конечномерное подпространство сообщения – уже содержит в себе и искажение, и оценку, уже является продуктом мировоззренческой установки автора (даже если это не осознается им самим).
Таким образом, в общем случае сообщение проходит такой путь:
Внутренний язык не может быть выбран произвольно. Он формируется под воздействием воспитания, образования, жизненного опыта, круга общения и является существенной составной частью личности. Обычно этот язык бывает общим для той группы людей, с которой человек себя ассоциирует - социальный слой, профессиональное сообщество, молодежная группировка, политическое движение, религиозная секта и т.п.
Обычно внутренний язык меняется постепенно, эволюционно. В терминах проекции это можно сформулировать как «повороты» осей, или изменения оценочных коэффициентов. Часто обогащение и усложнение внутреннего языка происходит за счет образования новых связей между уже присутствующими понятиями или за счет расширения их функциональности (что в случае семантической функциональности как раз часто сводится к образованию связей).
Но бывает, что изменения внутреннего языка происходят скачкообразно. Обычно это связано с обогащением языка новыми базовыми понятиями, с возникновением в пространстве языка новых измерений. Когда это происходит, у человека буквально «открываются глаза» на некоторую сторону жизни, которую он раньше не замечал.
Например, воздействие прочитанной книги на мышление может быть таким:
Из сказанного становится понятно, почему одна и та же книга в разные моменты времени может восприниматься совсем по-разному. Допустим, при первом прочтении она привела к взрывному расширению языка. Эффект прочтения запоминается как что-то выдающееся. При повторном прочтении расширения языка уже не происходит, хотя в новой структуре языка возможно образование новых связей, уловить которые в прошлый раз было невозможно из-за новизны только что обретенных понятий. А в третий раз книга уже не приносит почти ничего нового. Ее образовательный потенциал исчерпан при предыдущих прочтениях.
Часто бывает, что появлению во внутреннем языке новых изменений предшествует длительная подготовка. Нужно быть способным расширить свой язык, усвоить новое измерение. Иногда назревшая необходимость в изменении структуры своего внутреннего языка субъективно переживается как мучительная неспособность понять что-то очень важное, отчетливо ощущается недостаточность наличных терминов, плоскость и избитость получающихся формулировок.
Существенно, что новое базовое понятие не может «вырасти изнутри». Оно «входит в сознание» только при погружении в другой язык – при общении, чтении и т.п.
Как нельзя поднять себя за волосы, так же и невозможно расширить свой язык изнутри. Поэтому человек, лишенный альтернативной языковой среды, буквально является пленником своего языка.
Ю. М. Лотман пишет:
...механизм культуры может быть описан в следующем виде: недостаточность информации, находящейся в распоряжении мыслящей индивидуальности, делает необходимым для нее обращение к другой такой же единице. Если бы мы могли представить себе существо, действующее в условии полной информации, то естественно было бы предположить, что оно не нуждается в себе подобном для принятия решений. Нормальной для человека ситуацией является деятельность в условиях недостаточной информации. Сколь ни распространяли бы мы круг наших сведений, потребность в информации будет развиваться, обгоняя темп нашего научного прогресса. Следовательно, по мере роста знания незнание будет не уменьшаться, а возрастать, а деятельность, делаясь более эффективной, — не облегчаться, а затрудняться. В этих условиях недостаток информации компенсируется ее стереоскопичностью — возможностью получить совершенно иную проекцию той же реальности, перевод ее на совершенно другой язык. Польза партнера по коммуникации заключается в том, что он другой.
Советский идеологический язык был устроен подобно описанному Оруэллом
новоязу. Поэтому сама по себе перемена ценностных знаков при сохранении того же
набора базовых понятий способна привести только к убогому «антисоветскому»
языку, что прекрасно видно на примере «Демократического Союза» и его лидера
Валерии Новодворской. Не зря ей приходится обогащать свой язык с помощью
смутных метафор, взятых из художественной литературы – мифологической (Запад
как рай на земле), рыцарской (Гайдар и Чубайс как рыцари идеи), романтической
(Джохар Дудаев как благородный разбойник), героической (Валерия Ильинична как
Жанна д’Арк.российской политики), фантастической (КГБ как гигантский спрут,
пожирающий людей) и т.п.
В политических дискуссиях обычно сталкиваются не аргументы (как совокупность информации), а системы мышления. Взаимное непонимание оппонентов обусловлено несовместимостью их внутренних языков.
Поэтому в результате спора таких оппонентов чаще всего каждый остается при своем мнении, а соперника считает безнадежно закосневшим в его неверных представлениях и неспособным даже понять, что именно ему говорят.
Отказаться от своего внутреннего языка – значит потерять ориентиры и уверенность в своей правоте. Принять в споре язык оппонента – значит почти согласиться с ним. При этом человек ощущает сильнейший дискомфорт в результате утраты определенности, потери привычной картины мира, устоявшихся оценок.
Поэтому опытные полемисты обычно пытаются не завалить оппонента аргументами, а стараются раскритиковать его систему мышления, его осознанные и неосознанные установки, подорвать в нем уверенность в его картине мира.
В литературе описано, как во время корейской войны китайские специалисты принуждали попавших в плен американских военных к перемене своих взглядов. Вначале пленным предлагалось лишь произнести или написать нечто этически нейтральное, не требовавшего «измены» – например, что в капиталистических странах есть проблемы – безработица, преступность и т.п. Дальше предлагалось сказать, что в социалистических странах эти проблемы решены успешнее и т.д. После этого легче получить признание, что социализм имеет определенные преимущества. Ключевой момент тут в том, что пленные отказывались от своего сложившегося языка и переходили на язык, предложенный инструктором. Заканчивалось это участием перевербованных американцев в радиопередачах для пленных, где рассказывалось о достоинствах социализма.
Поскольку человек обычно старается сопротивляться навязываемому ему чужому языку, он выстраивает в своей субъективной проекции определенные защитные механизмы.
Одним из таких механизмов является «фильтр демагогии». Если нам знакомы взгляды оппонента и мы знаем, что он часто использует некоторые понятия в демагогических целях, мы «перестаем воспринимать» эти понятия при общении с ним. И тогда вполне осмысленные и ценностно значимые понятия (например, «свобода слова», «права человека», «демократия») из уст человека, с которым мы спорим (неважно, очно или заочно), могут восприниматься как пустышки.
Тут нас подстерегает опасность привыкания к такому фильтру, сживания с ним. Тогда эти важные понятия обессмысливаются не только в контексте споров с определенными оппонентами, а в целом. К сожалению, подобный эффект часто встречается на практике в последнее время.
Если сохранять приверженность своему языку, но не выстраивать «активной
защиты» против чужого языка, то в результате восприятия большого количества
текстов на чужом языке могут происходить постепенные изменения внутреннего
языка. Это связано в основном с «размыванием» (или «напылением») смысла в
результате частого восприятия «своих» терминов в чужом контексте. Таким путем в
сознание и в язык внедряются негативные ассоциации, снижение ценности и т.п.
Становится «неудобно» использовать «заезженные» понятия, «испорченные» слова.
Еще раз отметим, что описанная модель является условной и
сильно упрощенной. Тем не менее, она полезна при описании процессов восприятия
и коммуникации и для анализа возникающих при этом эффектов.